Завешено зеркало в коридоре, на трюмо, но край ткани вечно сползает и приходится поправлять его, стараясь не смотреть на собственное отражение. А оно издевательски улыбается, пряча болезненный взгляд за темным полотном, и беззвучно интересуется.

“Ну как ты там, с той стороны. Разгадал загадку, а?”

И можно только молчать в ответ, вовсе не потому, что разговаривать с отражением бессмысленно и нерационально. Просто сказать нечего. Отгадка стоила жизни.

Ничего уже не изменишь. Тошно - чувствовать себя опоздавшим.

***

Резкий, химический запах ударяет в нос, стоит только войти внутрь. Пахнет так, что почти невозможно дышать, потому что при каждом вдохе горло сжимают спазмы, а во рту появляется сладковато-желчный привкус. Невольно хочется прокашляться и протереть начавшие слезиться глаза.
- Это с непривычки, - объясняет врач и Сасори коротко кивает в ответ, искренне не понимая, как вообще можно привыкнуть к этому тошнотворному запаху, не сойдя с ума и не вывернувшись наизнанку. Хотя, с другой стороны, работают же здесь люди и не жалуются. Действительно привыкают.
Больших сил стоит побороть волну отвращения и идти дальше. Вдох-выдох.

Формалин пахнет трупами, оставляя на языке непривычное послевкусие спирта и мяты. Его трудно с чем либо спутать. Сасори же помнил это запах с детства, начиная уроками химии и изучения консервирующих растворов и заканчивая тем днем, когда дядю вызвали на опознание матери, а юный Акасуна ждал его в приемной. Наверно это хорошо, что детей не пускают внутрь.

Формалин пахнет разложившейся плотью, тленом извлеченных во время вскрытия внутренностей. Невозможно игнорировать этот запах, пропитывающий каждый миллиметр одежды, каждую клетку кожи и легкие насквозь. Да, бесспорно, это всего лишь игра воображения, навязчивая иллюзия и на деле запах едва чувствуется благодаря хорошей вентиляции, кондиционерам и безупречно медицинской стерильности. Только слишком уж не иллюзорно сжимается желудок и жжет горло. Вдох-выдох.

Врач-патологоанатом отпирает дверь в помещение, где хранятся трупы, щелкает выключателем, освещая стерильно-белые стены и такие же простыни, старательно скрывающие лежащие на столах тела. «Интересно, почему так много белого», - невольно задумывается Сасори. В голову лезут до боли странные и глупые ассоциации. Просыпанная мука. Пролитое молоко. Чайный сервиз, подаренный матери кем-то из старых друзей. Странный сервиз – совсем без узоров едко сахарного цвета, в первый же день побитый в мелкую крошку, даром, что фарфор. Траурно-белый. Мерзкий.
Тошнота вновь подступает к горлу и приходится отворачиваться, лишь бы не смотреть на торчащие из-под простыней ступни с бирками.
Врач привычным движением поправляет очки, проходит мимо трупов, глухо стуча каблуками по кафелю. Останавливается резко и неожиданно, обходит один из столов и выжидающе смотрит на Акасуну. Тот нерешительно кивает, судорожно вытирая вспотевшие ладони о ткань джинсов. Незаметно прикусывает губу, пытаясь хоть немного унять нервную дрожь. Выдыхает. И на мгновение почти уверяет себя, что все в порядке.
Правда лишь на то мгновение, пока с тела не сдергивают простыню, и не рассеиваются в прах те призрачные иллюзии, которые он так старательно строил для себя всё то время.

В одно мгновение мир перед глазами теряет четкость, будто кто-то смазал ещё не высохшие краски с холста. Глохнут звуки и исчезают до того мучительно душившие горло запахи. Сасори сдавленно выдыхает, облизывая вмиг пересохшие губы. А взгляд лихорадочно скользит по такому знакомому лицу. По тонким застывшим чертам, поражаясь фарфоровой бледности кожи и неестественно синим губам. Ладонь невольно тянется коснуться щеки покойника, в глупой надежде ощутить под пальцами тепло. Но кожа холодная, леденящая пальцы от одного слабого касания.
Озноб пробегает по всему телу, отрезвляя разум, возвращая в реальность. Запоздало приходит осознание всей безысходности действительности, выжегшей последнюю фантомную надежду на то, что ему это только снится. И буквально в следующую секунду его с головой накрывает волна отчаяния.

Опоздал.

Сасори с ужасом отдергивает руку. Отходит от трупа, стараясь не смотреть на него, произносит холодным, лишенным жизни голосом:
- Он.
Патологоанатом устало вздыхает и вновь накрывает тело простыней. До конца его рабочего дня ещё семь часов.

***

Лихорадочно дрожащие пальцы били по клавишам старого стационарного телефона, каждый раз будто намеренно ошибаясь на одну цифру. Приходилось сбрасывать, вводить заново. Сглатывать, в очередной раз выстукивая дробь из одиннадцати цифр. И опять же вместо шестерки нажимать на тройку, позволяя себе ещё на секунду отдалить этот разговор.
Впрочем, он и так тянул сверх меры долго, разыскивая записную книжку среди старых вещей бывшего соседа. Тянул и когда сознательно пропускал нужную страницу с номером, задумчиво разглядывая непонятных чудиков, небрежно расположившихся на полях. Тянул, отлично понимая, что рано или поздно отговорки закончатся и в трубке раздадутся размеренно длинные гудки.
С шестого раза он набрал номер правильно.
И закрыл глаза, ожидая когда на том конце провода беспокойный женский голос ответит “Да?”
Ещё он считал гудки, беззвучно шевеля губами. На седьмом взяли трубку.
- Да, Дейдара, это ты?
Трубка едва не выскользнула из вспотевших ладоней.
- Нет… Это его сосед. Сасори.
- Сосед… - секундная пауза, словно говоривший пытался собраться с мыслями, что-то вспомнить и сложить в уме, - А, да конечно, Сасори. Здравствуй. А почему ты звонишь? Что-то случилось?
Резко и сразу в цель, медным шариком в лоб, да так, что подкашиваются колени. А он бы сейчас не отказался от формальной вежливости, расспросах о здоровье и погоде. Ещё бы пару секунд, чтобы собраться и вытолкнуть застрявшие в горле слова. Он успел только разлепить пересохшие губы, как женщина, обеспокоенная затянувшимся молчанием начала сыпать вопросами.
- Сасори, ты меня слышишь? Что-то случилось? Почему ты молчишь? Что-то с Деем? Скажи, он там? Он дома? Ты можешь его позвать?
Юноша сглотнул, прижимая пальцы к переносице. С каждым словом все сильнее хотелось сбежать. Без объяснений положить трубку и уйти на кухню курить. Оттуда почти не слышен телефонный звон. Там можно убедить себя, что так и должно быть, и забыть на долгие пару минут обо всем.
- Простите, я не могу его позвать…
- Почему? Он… - женщина не на шутку разволновалась, подсознательно видимо чувствуя, что произошло что-то страшное, - Он попал в больницу? Что-то серьезное?
Дрожащие пальцы скользнули по поверхности трюмо, собирая пыль. Холод охватил тело, прокатившись от горла до кончиков пальцев и расщепив последние крупицы самообладания. Мысли исчезли, остались только слова, тысячи и тысячи раз повторенные про себя. Необходимо было всего лишь произнести их, не задумываясь о смысле и о том, какая будет реакция. Все как раньше. Как на лекциях.
Меньше эмоций – меньше проблем. Старая действенная установка.
- Понимаете, я звоню, чтобы сообщить Вам, что Ваш сын мертв, - ровным, спокойным голосом, произнес Акасуна. Произнес наверно так же, как это сделал бы и следователь, предложивший юноше самому сообщить родителям друга о смерти. Ровно и спокойно. Так, будто его это вовсе не волнует.
На том конце провода молчали, пытаясь осмыслить сказанное. А потом ответили, растерянно и глухо.
- Повтори, пожалуйста, я не расслышала…
- Ваш сын мертв, - слова давались уже тяжелее, липли к небу и вновь застревали в горле. Он все же старался произносить их как можно четче, будто один из заученных философских тезисов, ¬- Задохнулся во время приступа. Мне очень жаль.
На этот раз молчание длится дольше, и ощутимее дрожат ладони. Юноша замолкает, даже дышать прекращает, вслушиваясь в каждый шум на том конце провода, напряженный до предела и лишь когда в глазах начинает темнеть, позволяет себе вдохнуть, глубоко и ровно. Взгляд нервно рыщет по комнате, в надежде найти сигареты, чтобы закурить, как только закончится разговор. Скорее бы он закончился.
- Ясно, - едва слышно произнесла женщина, помедлила ещё секунду и добавила неизвестно зачем, - Спасибо, что позвонил.
А потом положила трубку.
Сасори обессилено сполз на пол, продолжая лихорадочно сжимать телефон, и вслушиваться в монотонно короткие гудки. Перед глазами прыгали черные мушки от усталости и нервов. Ни курить, ни думать о чем-то уже не хотелось.
Хотелось спать.

***

Погода тихо сходила с ума, то заряжая беспросветным дождем на пару суток, то завывая штормовым ветром, промораживающим до костей. То стихала, застывала, будто в стоп-кадре, и город не жил. Кто-то с тоской замечал, что скоро зима, что пора бы уже ставить шипованную резину, утеплять окна и ноги. И включать обогреватели. Зиму в этом году обещали особенно холодную.
Почти невыносимую.
Ветер сквозил в тончайшие щели между рамами, морозя щиколотки и кончики пальцев, монотонно выстукивающих дробь по поверхности кухонного стола. Себе на зло, именно потому, что этот звук раздражал и не позволял сосредоточиться. Именно потому, что был похож на стук метронома, отмеряющего секунды или бит ненавистного дождя. Именно потому, что напоминал, что Сасори все ещё для чего-то живет. А ещё дрожали руки. И очень хотелось кофе.
Нет, неверное слово - хотелось. Скорее это был обязательный допинг, чтобы не спать на парах. И не слоняться на перерывах призраком по аудитории, из-за того, что прошлым вечером он опять переборщил со снотворным. Снотворное тоже было обязательный допингом.
В группе все уже знали о случившемся. Скорбно кивали, сочувствовали, приносили соболезнования, от которых лишь сильнее рос в груди, около ключиц, липкий комок отчаяния. Сасори молчал, кивал в ответ и продолжал стабильно ходить на пары, без опозданий или прогулов, делая вид, что жизнь продолжается. Чтобы не думать. Не оставаться наедине с самим собой. С выжигающими изнутри сознание мыслями.
Ведь когда он оставался, наступала апатия.

Уборка в квартире проводилась раз в неделю, по негласному расписанию и устоявшейся за долгое время привычке.
Он выстирал вещи, протер пыль с полок, пройдясь влажной тряпкой по корешкам книг и неосознанно проговаривая вслух их названия. Поменял местами “Основы психоанализа” и “Практическую психологию”. Потом еще раз поменял. Разобрал по папкам старые конспекты и выкинул мусор, скопившийся под кроватью. Пропылесосил, вычистил, выбелил до неестественного блеска, вовсе не из-за припадка безумной чистоплотности и педантичности, а потому, что руки дрожали. И выстукивали дробь по столу.
Сасори делал бы уборку и чаще, но в квартире и так был идеальный порядок. До тошноты идеальный. Почти музейный. Мертвый. И раз, за разом юноша осознавал эту музейность, понимая, что чего-то не хватает.
Нет, ещё хуже – он понимал, чего не хватает.
Исчез ветер, и город умер.
Исчезли последние воспоминания, выметенные из под кровати соседа вместе с нотными листами и забавными чертиками танцующими на их полях. Вместе с вещами – одеждой, книгами и конспектами, отданными родителям Дея, ещё до похорон.
Исчезли вместе со скрипкой, которую Акасуна дрожащими руками положил в гроб, прямо в застывшие навечно пальцы скрипача, считая, что так будет правильнее.
Исчезли мелодии Вивальди и Баха.
Остался музейный порядок и книги на полках.

По настоянию родителей, Дейдару хоронили по европейской традиции. В гробу. В черном костюме-тройке, великоватом ему на размер. Костюм на днях купили. В спешке, потому, что среди вещей Дея был только парадный фрак для выступлений, пыльный и проеденный молью. Во фраках никто не хоронит.
Зря. Он Дею больше шел.
Сасори долго стоял у гроба, молча разглядывая обшивку крышки и вжимаясь побелевшими пальцами в бортик. Даже взглянуть в лицо покойника сил не хватало. Пугали неестественно живые губы, неудачно растянутые в улыбку и кукольно-персиковая кожа, с явным перебором косметики. Хорошо в ритуальном агентстве постарались – Дея не узнать. И ведь в прямом смысле не узнать – вроде и он это, но другой.
Сасори не выдержал, отошел. Пришла мать Дейдары, усталая, с покрасневшими глазами. Стояла с минуту, остервенело сжимая в руках платок. Разревелась, не сдержалась. Развернулась и яростно хлестнула Акасуне пощечину, шепча на гране истерики что-то про “не уберег” и “не уследил”. А больно не было.
Но чувство вины сжималось призрачной удавкой вокруг горла, сильнее и сильнее с каждым словом. Видимо потому, что правда “не уберег”. Потому, что опоздал.
Виноват. Непростительно виноват.
На церемонию погребения Сасори не остался. Лишь через неделю пришел на могилу с букетом камелий.

Воспоминания о похоронах он тщательно забивал в дальние щели сознания, и искренне делал вид, что ему совсем не больно, не страшно, не горько. Что он и верно покрылся ледяным куполом, внутри которого есть только он и учеба, окрещенная дверью в светлое будущее. В будущее, которым правит рационализм и расчет. Не эмоции.
Сасори схватился за книгу, глуша очередную волну болезненных воспоминаний. Схватился наугад – все равно все уже читал и не раз. Вытащил, не гладя на обложку. Кинул на кровать. Достал сигареты и пепельницу с верхней полки. Сел и грея пальцы о фильтр, все же взглянул на название книги. Долго смеялся, сухо и беззвучно, дрожа от истерики.
Книга была про эмоциональный интеллект. Методика Дениэла Голдмена. Какая ирония.
Пособие полетело к чертям и угодило под кровать покойного соседа.
Сигарета дотлела, привычно обжигая пальцы и возвращая в реальность. Опустилась в пепельницу. А Сасори, ругая себя за несдержанность, полез под кровать за книгой. Шарил долго – видать глубоко угодила. Шарил, а пальцы нащупали что-то мягкое, пушистое, с вышивкой. Он замер, испугавшись своих догадок и резко, неосознанно дернул руку назад, продолжая сжимать знакомую вещь. Извлек из-под кровати халат. Зеленый, расшитый забавными мультяшными бабочками. Неизвестно почему не найденный во время уборок. Пахнущий пылью, мусором и чертовым яблочным шампунем.
Такая ткань всегда хорошо сохраняет запахи.

Сердце кольнуло, сначала слабо. А потом, с невероятной силой, будто желая вырвать из груди и размазать о ребра, вдавило внутрь. Сасори дрожащими руками прижимал халат к лицу, вдыхая запах яблок и пыли. Вдыхая годы и годы близости, взглядов и грустных мелодий, после беззвучного шепота - “Сыграй мне”, улыбок и шальных мыслей. Вдыхал, бережно перебирая каждое воспоминание, и растворялся в этом запахе. Всего пару секунд. А потом купол лопнул. И слезы полились сами собой.
Боль душила, давила и накрывала с головой, как волна цунами. Неудержимая и беспощадная, переворачивала всё внутри, остервенело руша старые тезисы и действенные установки. Смывала их напрочь, без сожаления. Вскрывала истинные мысли, оставляя обнаженным беззащитное сознание по которому в ту же минуту расползалось гноем чувство вины. И было действительно страшно, потому, что боли за годы самообмана накопилось слишком, слишком много. Она разрушала изнутри и почти убивала. Сасори трясся как эпилептик, захлебываясь слезами.

“Ну что же ты плачешь” – язвительно шептал он сам себе, зарываясь носом в махровую ткань, - Смерть, в сущности, обычное дело. Она так же естественна, как то, что за днем придет ночь, а за ночью день. Поэтому ты никогда не плакал над умершими. Глупо плакать из-за того, чего всё равно не избежать.”

Глупо и нелогично. И самой страшной глупостью было уверять себя год за годом, что это действительно так.

Нельзя жить не чувствуя, даже если окрестил себя мертвецом. Любая удавшаяся попытка – всего лишь глупый самообман. А ложь, она имеет свойства раскрываться.
Ведь мы, все-таки, люди.

Маски упали к ногам актера театра иллюзий. Рациональность и логика пеплом рассыпались в голове и запахли мертвечиной. Вместо них заиграли всей своей палитрой эмоции. Сдавили со всех сторон. Бежать больше не было ни смысла, ни сил.

Сасори закрыл глаза. И умер. Окончательно. Для себя.

***

Зима пришла, в одночасье, накрыв призрачной шелковой шалью улицы и проулки. Разлетаясь снежинками в стекла, оседая на карнизах и в щелях оконных рам. За пару часов скрыла пыльной оттенок стен и асфальта, оставив всё вокруг ослепительно белым. Настолько ярким, что с непривычки люди щурились, едва отдернув шторы. А после прижимали ладони к оконным стеклам и растерянно улыбались. Никто не ждал такой снежной зимы.
Сасори стоял у окна в кухне едва касаясь макушкой тюлевых занавесок. Равнодушно наблюдал за бессмысленным мельтешением снежинок, раскачиваясь из стороны в сторону, словно душевнобольной. Курил одну за одной, несмотря на то, что легкие уже нестерпимо жгло от смол и никотина. Просто, по привычке. Кольца дыма скользили к потолку, расползаясь по кухне ядовитым кумаром. Сасори замер на секунду, гоняя очередное колечко по нёбу, а потом резко дернул за ручку, открывая окно настежь и впуская внутрь порыв ледяного первозимнего ветра. Но едва ли стало легче дышать. Напротив, холод кусал горло и знобил, нагоняя желание свернуться в комочек под теплым одеялом.
Закрывать окно он не стал. А спустя ещё пару затяжек забрался на подоконник с ногами. Закрыл глаза, вжимаясь спиною в откос. И сосредоточился на тактильных ощущениях. На сковывающем тело морозе и ноющих легких. Ему на секунду казалось, что это хоть немного отвлечет его от боли несоизмеримо большей, чем физическая. От черной дыры разрастающейся где-то около солнечного сплетения, нестерпимо саднящей и клокочущей чем-то вязким и ядовитым. Видимо чувством вины, пополам с безысходностью и абсолютной потерянностью. Теперь, когда все тезисы опровергнуты и растопчены в пыль, а построить для себя новые нет ни сил, ни желания. Теперь, когда смысл жизни лопнул мыльным пузырем, едва коснувшись кончиков пальцев. А может, в сущности, его и вовсе никогда не было, и Дейдара был той единственной опорой, не позволявшей ему скатиться на дно. Теперь…
Что теперь?
Жить дальше, каждодневно изводя себя, с почти мазохистским удовольствием, пока однажды физическая боль не станет сильнее душевной, и не заполнит все мысли, а единственной греющей изведенное сознание надеждой останется право на эвтаназию? Интересная перспектива. Парень с усталой насмешкой взглянул на лежащую в ногах пачку сигарет, прикидывая в уме сколько ему осталось до такого занятного будущего. Лет пять – восемь? Может и тянуть не стоит?

Вздохнув, он приоткрыл глаза, следя за тем, как осыпается с кончика сигареты пепел. Истлевшая бумага обречена исчезнуть среди снегопада, разлетевшись на миллионы песчинок. Естественный исход.
Отчаяние и безнадежность. И пыль на книжных полках, от которой он так тщательно избавляется, чтоб создать иллюзию жизни.
Всё пепел. Рассыплется, а после…
Ничего.

А если всё так, то что ему стоит так же взять и сорваться с карниза. Упасть вслед за пеплом в колючие сугробы и рассыпаться в прах. Окончательно.

Почти поверив в эту спасительную иллюзию раз и навсегда избавиться от проблем, Сасори стал медленно клониться вперед, зачарованно всматриваясь в беспредельную белизну. Думая о том, как коснувшись земли, превратиться в мириады снежинок и исчезнет навсегда. Это продолжалось ровно до того момента, пока его онемевшие пальцы не соскользнули случайно с карниза и тело, потеряв равновесие, едва не перевалилось через подоконник. Призрачная решимость “исчезнуть навсегда” испарилась мигом, сменившись диким страхом, и желанием во что бы то ни стало удержаться. Схватиться за скользкий подоконник, дернуться назад. И крепко вцепившись пальцами в раму, восстановить равновесие.

Удержался.

Отдышавшись и придя в себя, он сполз с подоконника, от греха подальше и устроился на полу, около батареи, судорожно обхватив руками голову. Его до сих пор колотило от страха. Перед глазами всё яснее представала картина, как он бы лежал напротив крыльца, с раздробленными костями и сломанным позвоночником, парализованный, но живой. Всё таки процент смертей, при падение с четвертого этажа не так уж и велик. Потом череда болезненных и дорогостоящих операций, после которых, даже в самом лучшем случае, инвалидность. В худшем – паралич.
Нет уж, лучше рак легких, чем так.
Сасори мотнул головой, стараясь прогнать остатки наваждения. Откуда вообще эти мысли о смерти и самоубийстве в его голове взялись? Не укладывалось, не срасталось и абсолютно не хотелось признаваться себе, что он действительно собирался выпрыгнуть из окна всего пару минут назад. Впрочем, трезвый голос рассудка тут же зашептал, что это было всего лишь минутное помутнение, вызванное, наверняка, нервным перенапряжением и усталостью. Что нужно выйти, прогуляться и подышать свежим воздухом.
Спасительный самообман. Ложь “во благо”. Как всегда вовремя.
Сасори согласился.
На ватных ногах добрел до коридора, предусмотрительно прихватив с пола пачку сигарет. Окно закрывать не стал - передергивало даже от взгляда вниз. Да и вернуться он собирался довольно скоро. Что за это время сделается, разве что снега в кухню нанесет?
Тем лучше – может, станет в квартире свежее.

Хлопнула дверь.
А нахлынувший сквозняк всё-таки закрыл окно, не рассчитав немного и треснувшее стекло с хрустом осыпалось на кухонный пол.

***

А пруд ничуть не изменился, что ему было до снега. Ещё не остывшая вода безжалостно поглощала снежинки и даже едва заметная ледяная пленка, что уже прихватила лужи, не осмеливалась пока что покрывать его гладь. Волшебное место.
Сасори давно хотел побывать здесь вновь, но раньше, то не хватало времени, то настроения, то ещё чего. Дейдара пару раз звал, но желание идти куда-то без особой цели, просто для того, чтобы вспомнить школьные годы и как раньше позапускать “лягушек”, тогда казалось слишком сентиментальным и глупым. Кто ж знал, что Акасуна, такой логичный и такой умный, когда-нибудь будет горько жалеть, что не довелось прийти сюда ещё до того, с Деем.
Никто не знал. Так уж получилось.

Раскинув в стороны руки и закрыв глаза, он упал на снег, соглашаясь и на застуженную голову и на промокшую одежду. Прямо так, не поднимаясь и не глядя, нащупал в кармане сигареты и умудрился даже прикурить лежа. Впрочем, когда сигарета, выпав из губ, едва не прожгла куртку, решил эту затею оставить. А недобитую пачку выкинул в пруд, потому, что, если честно, от сигарет уже начинало тошнить.

Вдох-выдох.

А холодный воздух, жжет носоглотку. Воздух с привкусом формалина. И сквозь закрытые веки проявляется фигура с мертвой улыбкой. Присаживается рядом, нажимая коленом на солнечное сплетение, и проводит шершавыми пальцами по лицу. Что-то шепчет надрывно клокочущим голосом, смеется. И исчезает, забирая силы, мысли, эмоции, оставляя лишь ломающе горькую пустоту во всем теле.
Юноша резка встал, согнулся, обняв колени. Сжался. И долго, внимательно прислушивался к стуку своего сердца, словно боясь, что и его фантом мог забрать.

Потом были шаги, на звук которых совсем не хотелось оборачиваться. Потом был щелчок зажигалки почти рядом и аромат дорогого табака. Усталое “Ну здравствуйте, Акасуна-сан”. И ваниль, ненавистная до боли в легких когда-то, но теперь не вызывающая ничего, кроме привкуса приторной сладости во рту.
Сасори приоткрыл глаза, молча наблюдая за опускающимся на колени совсем рядом с ним мужчиной. Забавно, но болезненной всепоглощающей ненависти, что подкатывала к горлу раньше, при одной мысли об Учихе, он больше не чувствовал. Страха тоже не было, разве что колючее желание побыть в одиночестве. Юноша хотел уже открыть рот и сказать что-то вроде “Вали отсюда”, но вышло только неразборчивое хрипение. Мадара вздохнув, покачал головой. Будто понимал. И, наверное, в каком-то роде жалел.

- Больно? – устало спросил Учиха.
Сасори слабо кивнул, шепнув севшим голосом "Да".
- Помочь? – вздохнули в ответ.
- Помоги...

Мгновение тишины, Сасори продолжал сидеть не двигаясь. Он не боялся, а вернее даже не думал, что собирается делать Мадара. Все равно. Что бы не было, теперь это не имеет значения.

К тому же, он, почему-то, почти знал, что произойдет в следующие секунды.

Холодные пальцы мягко ложатся на шею, и довольная улыбка скользит по тонким губам мужчины. Не говоря не слова, Учиха ласково сжимает его шею, впиваясь ногтями в мягкую, горячую кожу. Перекрывает дыхательные пути, и ток крови к голове и от неожиданности Сасори даже пытается вырваться, но Мадара заботливо прижимает его к земле и продолжая улыбаться душит с неистовой яростью. Его губы беззвучно шевелятся, болезненно повторяя одну фразу.
Безумие. Сасори с трудом открывает глаза, пытаясь понять, жив ли ещё. А над ним, вместо неба яростно-безумный взгляд.
Жутко, но не сбежать. И пальцы Учихи сжимаются все сильнее.

Подумаешь, ведь это всего лишь смерть.
И знаешь, ненавидеть неактуально.
А любить больно.
Да и хотеть эгоистично.

А отгадка в том, Сасори, что ты во всем ошибался. Но теперь уже действительно поздно что либо менять.

Одна секунда. Две. Три. Четыре.
Темнеет в глазах, и нависающая фигура блекнет оставляя от себя, словно кот из “Алисы”, лишь сумасшедшие глаза.

- Проклятый… Сенджу… - шепчут они в пустоту. И исчезают. Навсегда.

***

Вдох.

Судорога проходит по венам высоковольтным разрядом тока и Сасори уже ощущает коленями опору. Отдышавшись, позволяет себе открыть глаза. Перед глазами кафель. Гладкий белый кафель, уложенный почти вплотную. Сасори проводит по нему пальцами – холодный, скользкий.
Чувствует.

Поднимается очень медленно и осторожно, опираясь ладонями о стену. Перед тем как поднять голову мешкает, чуть ли не жмурится. Боится. Если он и, правда, умер, то куда ему дальше?
Поднимает взгляд и видит коридор. Длинный коридор, с несчетным количеством дверей через каждый шаг. Освещенный люминесцентными лампами, тусклыми, а кое где и вовсе погасшими. С белым полом, белыми стенами, впитавшими в себя запах хлорки и бинтов, пропитанных антисептиком.
Больничный коридор.

Сасори поежился.

- Туда? – произнес он вслух, с опаской глядя вглубь этого своеобразного тоннеля. Бесконечного. Или длинного настолько, что конец его просто тонул в непроглядном мраке неработающих ламп.
- Сюда… - отозвался кто-то глухо и обреченно. Едва на грани слышимости.

“Эхо…”

Он сглотнул, невольно чуть отступая. А потом понял, что эхо обычно не доносится со спины.

Вдох.

Коридор позади кончался через десяток метров белой дверью без номера и мягкой лавкой для посетителей поставленной вдоль стены.
Лавка была пуста. На полу, сжавшись до невозможности, обняв колени и устало упершись в них подбородком, сидел Дей. Неподвижно сидел, словно неживой. Словно фантом или образ, спроецированный от страха и безнадежности.

И все же Сасори шагнул. Неуверенно и боязливо.
Ближе.
Осторожно.
Нетерпеливо.
Чувствуя, как ком у горла перекрывает дыхательные пути.

Остановился в двух шагах, задыхаясь.

Стоял рядом очень долго, не решаясь, что-либо сказать, двинуться, дотронуться. И даже не спугнуть видение он боялся, а просто… Не знал, что сказать. Молчал и ему молчали в ответ. Продолжая сидеть, зябко обняв колени и смотреть в пространство перед собой.

- Ты здесь… давно? – наконец хрипло спросил Акасуна, лихорадочно пытаясь разглядеть лицо друга за копною волос, выцветших и истончившихся с момента последней встречи.
Дей молчал. Жгуче долго молчал, перед тем, как, наконец, кинуть и отстраненно, едва слышно ответить.

- Наверно. Я не считал.

Следующее звено для цепочки разговора Сасори подыскивал мучительно долго. Копался в голове, путаясь в своих мыслях, пробуя их на вкус и с разных сторон. Изучал уставшим взглядом стены, пол, дверь. Потом понял.

- Заперта? – легонько кивнул на дверь. И Дейдара, казалось, усмехнулся, тяжело и болезненно.

- Я не проверял… Не имело смысла.

Последней фразы Сасори просто не понял. Не прочувствовал и принял за полный абсурд, абсолютно уверенный в том, что у Дейдары просто начался бред от нескончаемого сидения в одиночестве.

“Не имело смысла.”

Сидеть зачахая на холодном больничном кафеле и ждать неизвестно чего, даже не попытавшись найти выход. Застрять между жизнью и смертью. Потеряться и увязнуть в совершенном нигде, потому, что… Потому, что не имело смысла?

А в чем же тогда смысл?..

В голове предельно ясно звучит легенда о мальчике с ледышкой в сердце, о девочке – его соседке. О горячих слезах и любви, с неестественно хорошим концом. Её рассказывалет теплый голос.

“Знаешь ли, ты для меня очень… важен”

И это просто невероятно, дико, глупо, не логично и в крайней степени не рационально.
И как можно было не понять этого с самого начала?

Смысл в том…

Вдох.

Глубоко и размеренно дышать, поджимая дрожащие губы. Тщательно скрывать свое волнение и не сметь даже думать пойти на попятную. Пусть и вскрывать свои страхи страшно. Даже после смерти. Все же, лучше поздно чем никогда. Акасуна садится на корточки перед Деем, дрожащей рукой касается кончиков его волос, сглатывает. Протягивает ладонь, так уверенно, насколько может.

- Пойдем… вместе проверим.

Словно бы очнувшись, Дейдара наконец поднимает голову. Сасори с трудом держится, чтоб не отвести взгляда от его лица, истощенного и бесцветного, с неестественно яркими глазами. В них, на самом дне зрачков, коктейль страха с трепетной надеждой и просто колоссальная потерянность. И губы перебирают какое-то слово, но беззвучно и Акасуна не слышит.
Но эта нерешительность длится не дольше, чем полминуты, а после Дей буквально сдавливает его руку и не на секунду больше не ослабляет хватки. Дрожит и дышит очень тяжело. Смотреть на Сасори не решается, но не ослабляет. И встав, пытается держаться как можно ближе. Продолжает шептать. Созвучно.

- Вместе проверим, - сам себе повторяет Сасори, - Вместе.

Это верное решение. Возможно единственно верное за всю жизнь и маленький отрезок после.
Он дожидается, когда Дейдара подойдет к двери почти вплотную, успокаивающе гладит его большим пальцем по косточке. Улыбается, пусть через страх и слабость в коленках. Пусть через жгущую нерешительность, но искренне. Жаль, что он понял всё слишком поздно. А впрочем, поздно никогда не бывает. И в следующей жизни, возможно, будет шанс оправдаться и взять реванш.
Хотя шут его знает, что там – за дверью. Можно только гадать и надеяться. А лучше просто надеяться. Надежда, она, надо сказать, очень живучая дама. Вперед.

На счет один, боязливо коснуться ручки, но, почувствовав тыльной стороной ладони успокаивающую теплоту чужой руки, успокоится. На счет два забыть обо всем. Бесповоротно и окончательно. На счет три дернуть ручку на себя.

Вместе.

Навсегда.